Воспоминания Виктории Ивановны Писаренко

Писаренко Виктория Ивановна − кандидат педагогических наук, доцент, награждена орденом «Отечественной войны II степени», медалями «Партизану Отечественной войны II степени», «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» и др.

Когда началась Великая Отечественная война, мне исполнилось десять лет. До войны я окончила три класса, поэтому мое восприятие войны − это восприятие подростка, которому судьба уготовила далеко не детские «игры».

Мой отец ушел на фронт, а мы с матерью должны были эвакуироваться. Но немцы выбросили под Черниговом воздушный десант, и нам пришлось вернуться домой. Часть, в которой служил отец, попала в окружение и была разбита. Он избежал плена и однажды ночью пришел в деревню Великий Лес Брагинского района в дом своего брата. Мы с матерью тоже скрывались здесь, так как отец до войны работал председателем Микуличского сельского совета, и нас ждала участь семей расстрелянных советских активистов. Немцы не щадили ни детей, ни женщин, ни стариков.

Вскоре к нам стали заходить молодые парни из деревни Микуличи, которые ушли вместе с моим отцом в лес и создали партизанский отряд, названный впоследствии именем Суворова. После того, как партизаны напали на гарнизон в деревне Острогляды и освободили военнопленных, которые стали партизанами, немцы арестовали мою мать. Но ей удалось убежать из Брагинского гестапо благодаря переводчице − бывшей учительнице немецкого языка. Этой же ночью мы ушли в деревню Рашов, где прятались в семье местного полицая, которого звали Павел. Он был связным и позже пришел в отрад. В это время немцы расправились с партизанскими семьями в деревне Микуличи. Их согнали в колхозный амбар и сожгли заживо. Туда попали и все наши родственники. Когда Павел принес листовку, в которой был назначен выкуп за наши головы, мать решила уйти в деревню Хатки Лоевского района, где у нас жили дальние родственники.

В Хатках мы жили несколько дней на сеновале. Но в деревню пришли немцы, и начались обыски. Ночью сын хозяйки, мой сверстник, отвел нас в сосновый лес, где мы, объедаемые комарами, прожили трое суток. Затем пришла наша свояченица и сказала, что в поселке Вулкан живет семья бывшего председателя колхоза, который ушел в партизаны. И мы пошли туда.

Нас радушно приняли в семье Двораковского. У них было трое детей. Старшая дочь жила с детьми в другой деревне. А младших сыновей звали Саша, ему было 15 лет, и Коля − мой сверстник. В первую же ночь пришли партизаны. С ними был Двораковский и Илья Павлович Кожар, который хорошо знал моих родителей. Они забрали с собой мою мать. Я осталась в семье Двораковских. Но буквально через три дня рано утром нагрянули полицаи и арестовали Сашу и меня. Жена Двораковского с младшим сыном в ту ночь была у дочери. Во дворе стояло много подвод, на которые грузили имущество. Забирали даже кувшины, висящие на заборе. Какая-то сердобольная женщина сняла с забора сушившиеся брюки Коли − младшего сына Двораковских − и велела мне одеваться. За два дня до этого меня постригли наголо. Полицаи решили, что я и есть младший Двораковский. Нас  везли со связанными руками по солнцепеку, к вечеру привезли в деревню Чаплин Лоевского района и разместили в здании начальной школы, где находился полицейский участок. Я знаю, что это была школа, так как она, как две капли воды, походила на ту, в которой я училась до войны. В углу стоял бак с питьевой водой и привязанной к нему алюминиевой кружкой. В другом − лежала куча окровавленного тряпья. Дежурный полицай велел нам ложиться на скамейки от парт и разрешил взять что-нибудь под голову. Я быстро уснула. Но Саша подслушал разговор нашего караульного с дежурившим на улице полицаем и узнал, что нас хотят использовать в качестве приманки, чтобы заставить Двораковского прийти с повинной. Он решил бежать. В этом же помещении была арестованная женщина − жена прокурора Хойникского района. Фамилии ее я не знала. Ее муж был на фронте. Она из-за грудного ребенка не могла эвакуироваться. Когда полицай вышел на улицу и закрыл дверь коридора на замок, Саша предложил ей бежать с нами. Но она отказалась, потому что ребенок мог выдать нас плачем, а она не хотела его оставить. На коридоре была рама с выбитыми стеклами. Саша легко выломал ее и выпрыгнул вниз. Мне было страшно, но я прыгнула в темноту. Он подхватил меня, и мы бросились бежать. Не более чем через полчаса началась погоня. Ночь была безлунная, поэтому полицаи стреляли наугад. Мы отбежали сколько успели до погони и затаились в прибрежных лозняках. Затем с огромными трудностями, из-за того что я не умела плавать, перебрались на другой берег реки. А там был лес, ставший для нас родным домом до освобождения от оккупантов.

Сколько дней и ночей мы бродили по лесам, я не помню. От реки мы старались далеко не отходить, так как жажда страшнее голода. Питались орехами и ягодами. А ночью пробирались в деревни, копали на огородах картошку и собирали овощи. Но у нас не было спичек. Саша велел мне пойти в деревню, название которой я не знала, прикинуться сиротой и попросить хлеба и спичек. Мне старушка дала не только хлеба, но и кусочек сала, а вместо спичек дала угольев в дырявом горшке. С этого времени нам стало легче. Мы решили пробираться назад на поселок Вулкан, куда часто приходили из отряда партизаны. Но мы не знали, в какую сторону надо идти. Блуждая по лесу, в конце концов, наткнулись на дозорных отряда «Большевик» Гомельского соединения. Поскольку меня звали Витя, родители звали Витенькой, никто не сомневался, что я мальчик. Нас накормили и послали работать в хозвзвод, где надо было гонять на выпас лошадей, кормить их, привозить воду из близлежащего водоема для кухни, таскать дрова для костра, чистить котлы.

В отряде «Большевик» находился сбежавший из лагеря военнопленных артист то ли Московского, то ли Ленинградского цирка Василий Дарич. Он был в роге подрывников. Позже он погиб по время диверсии на железной дороге. Он научил меня и других ребят прикидываться «юродивыми». Среди немцев было много верующих и юродивых они не убивали. Нас стали брать с собой подрывники, чтобы мы под видом нищих сирот-попрошаек прошли определенный участок железной дороги и заметили укрепления и дозоры немцев. Немцы нас гоняли, стреляли над головой, проверяли наши котомки, нередко били, но ни разу не стреляли на поражение. Одного трясут, а другой замечает, где доты, где посты.

С ростом партизанского движения начали лютовать карательные отряды немцев и особенно полицаев. В лесах искали убежище многие партизанские семьи. Им нужна была охрана и продукты питания. В отряде появилось еще несколько детей моего возраста, родителей которых расстреляли каратели. Было решено отправить нас за линию фронта. Я очень не хотела уезжать без Саши, которого все, в том числе и я сама, считали моим старшим братом. Но очередной самолет, присланный штабом партизанского движения из Москвы, должен был увезти тяжело раненного бойца, и удалось вместить всего лишь пятеро или шестеро детей моего возраста.

Долететь мы не смогли. Над линией фронта самолет был подбит и с трудом сел на аэродроме отряда Ковпака. Мы все остались живы, но погиб летчик, его убило крылом самолета. Самолет был сильно поврежден. Так я оказалась в отряде. Ждали самолет, чтобы отправить нас на Большую землю. А до этого времени определили кого в лазарет, кого в хозвзвод, а меня рассыльным в штаб отряда: кого-то позвать, принести воды или кваса, убрать штабную землянку. Вскоре произошло чудо: на связь к Ковпаку пришел мой отец. Он меня не узнал, и я помню тот ужас, который пережила из-за этого. Боясь, и то он так и пройдет мимо, я стала называть имена матери, бабушки, его имя и отчество... Он забрал меня с собой. А через несколько дней самолет увез оставшихся детей за линию фронта...

Так я оказалась в отряде Суворова. Мать оставалась в отряде имени Котовского. Отец мой был начальником разведки и поселил меня в свою землянку, где жили все разведчики. Он решил, что мне лучше оставаться мальчиком. Я выполняла мелкие поручения: чистила и гоняла на водопой лошадей, стирала портянки и получала на кухне на ушедших в разведку «гоны», так почему-то называли спеченные на костре лепешки. Я все время просила отца привести к нам маму или меня отвести к ней. Он знал, что она жива и обещал выполнить мою просьбу. Однажды рано утром отец вместе с разведчиками собрались на задание. Я осталась в землянке одна. Подняв глаза, я увидела множество змей, свисающих с бревен потолка. Это, конечно, были ужи, готовящиеся к спячке. Но тогда я этого не знала и в мгновение ока выскочила из землянки. Увидев уходящих в разведку, я решила идти за ними, прячась за кустами и деревьями. Ни они, ни дозорные меня не заметили. Труднее всего было не потерять их из виду на открытых местах. Вскоре разведчики, разбившись на две группы, залегли в кустах возле большой дороги. Время шло медленно. Стало припекать солнце. Нестерпимо хотелось пить. Я видела, как они пили воду из фляжек и, не выдержав жажды, подошла к ним. Они были изумлены и раздосадованы тем, что не заметили «хвоста», так они меня назвали.

В полдень на дороге показалась колонна немецких автомашин. Одни из них были закрыты брезентом, в других сидели солдаты. Надо было их пересчитать и обнаружить штабную легковушку. Но ее все не было. Кто-то пожалел, что нельзя залезть на тонкий молодой дубок, стоящий недалеко от дороги, и посмотреть, нет ли машин за поворотом. Я сказала, что могу сделать это. Меня подсадили на нижний сук и я взобралась на вершину. Тут я увидела идущую но дороге группу автомашин и среди них легковую, а по сторонам ехали мотоциклисты. Атаковать их впятером было бессмысленно. А может быть, отец боялся за меня... Дело шло к вечеру. У всех закончилась вода. Я предложила сходить в ближайшую деревню, расположенную в нескольких километрах от Большака. Так называли наиболее крупные проселочные дороги. Но отец воспротивился. Я рассказала, что под видом сироты ходила на задания даже на железную дорогу и показала, чему меня научил Василий Дарич. Скрепя сердце, отец разрешил мне сделать вылазку в село.

Огородами я пробралась к крайней избе и хотела набрать воды из корыта, в котором поят лошадей. За этой работой и застала меня хозяйка. Она пожалела сироту, достала из колодца воды и дала несколько картофелин, сваренных в мундирах, предупредив при этом, что ходить в село не надо, так как там полно немцев. Тем же путем я возвратилась к своим. С тех пор началась моя «боевая» жизнь в отряде им. Суворова. Меня брали в разведку и направляли в деревни, чтобы проверить, нет ли там немцев. Но чаще всего я выполняла роль поводыря у пожилой партизанки, у которой на одном глазу было бельмо. Она ходила на связь к подпольщикам, а я сопровождала ее. Звали ее Ариной. Фамилии ее я никогда не знала. Ее чаще всего звали старшиной, так как ее муж был председателем колхоза до войны. Но он и старший сын Арины были на фронте, двое младших − в партизанском отряде. Входя в деревню, она надевала повязку на здоровый глаз, и я вела ее из дома в дом, где мы пели «жалостливые» песни и читали молитвы, прося подаяния. Так мы доходили до нужного нам дома. Я оставалась на карауле, пока Арина разговаривала со связным. Однажды в местечке Хойники, куда мы шли за медикаментами и бинтами, мы попали в засаду, устроенную в доме нашего связного.

Нас схватили, перетрясли наши котомки и стали бить Арину. Тут мне помогли уроки Василия Дарича. Я инсценировала эпилептический припадок, и нас выгнали за дверь. Примерно через месяц мы должны были получить сведения о сроках отправки собранных для гитлеровцев продуктов питания, так как партизаны планировали перехватить их. В деревне, где жил наш связник − староста,  мы наскочили на полицейский конный отряд. Молодой полицай узнал тетку Арину и закричал: «Да это же наша старшина — партизанская сучка!» Он наклонился и сорвал повязку с ее глаз. Она плюнула ему в лицо и ничего не успела сказать, как он выстрелил ей в грудь из обреза. Я попыталась затеряться в толпе детей, которые после выстрела бросились врассыпную. И тут полицаи опомнились и стали искать «пацана», который был с убитой. Не имея возможности бежать, я легла под забор, где распустила свои широкие листья тыква. Возле моей головы топтались ноги лошади, но меня полицаи не заметили. Там я пролежала до ночи, затем уползла за деревню и скрылась в лесу. Деревня называлась то ли Рудня Журавлева, то ли какая-то другая Рудня.       

Две недели я не могла найти отряд, так как он поменял место стоянки.      Голод и жажда заставляли меня искать деревни. В одной из них и нашли меня  наши разведчики. Может быть, поэтому мне до сих пор снятся сны о том, что я одна остаюсь в глухих местах и никак не могу найти свой дом. После этого меня никуда не посылали. Я выполняла мелкие поручения, работала на кухне, гоняла лошадей на водопой. Но        перед наступлением наших войск под командованием Жукова в отряде появилась группа десантников. Среди них была девушка – радистка по имени Лиза. Меня и еще одного мальчика постарше, его звали Славка, прикомандировали к этой группе для сбора данных о немецких укреплениях, наличии техники. Мы должны были днем пробираться в населенные пункты и под видом детей, просящих милостыню, замечать расположение в гарнизонах дотов и дзотов, наличие танков и зениток. Так мы ходили около двух недель. Ходили в крупные населенные пункты. Мы ни разу не находили группу там, где расставались. Они куда-то уходили и встречались нам в неожиданных местах. Как я теперь понимаю, они боялись нашего провала. Когда мы вернулись в отряд, там уже была моя мать. Она тут же всем сказала, что я девочка, и взяла меня к себе вхозвзвод. На этом окончилась моя «боевая» жизнь и началась будничная жизнь в отряде.

За выполнение заданий диверсионной группы мне и Славке были вручены медали. Ему − «За отвагу», мне − «Партизану Отечественной войны II степени». Я очень гордилась этой наградой и носила ее не снимая. В 1945 году вручили медаль «За Победу над Германией». Об этих наградах я писала в своих автобиографиях. И каково же было мое разочарование, когда я узнала, что мне была вручена медаль, принадлежавшая погибшему члену диверсионной группы. Узнала я об этом после войны, обратившись в Архив института Истории партии с просьбой выдать мне документ на эту медаль. Трудно передать те чувства, которые я пережила. Это было не просто разочарование, это было крушение веры в порядочность взрослых по отношению к детям, оказавшимися участниками войны. Мне казалось, что взрослые посмеялись, поиздевались над подростком, волею судеб оказавшимся включенным в их страшные игры. Чувство оскорбленного самолюбия, стыда и обиды не прошло даже тогда, когда мне сказали, что во время войны вручение наград погибших живым было обычной практикой. С тех пор я никогда не надела ни одной из своих наград.

В 1976 году меня наградили орденом «Знак почета», а к сорокалетию Победы вручили орден «Отечественной войны II степени». Юбилейные медали, которыми часто награждали участников войны, я вообще не ходила получать.

После освобождения я пошла учиться в четвертый класс Брагинской СШ. В классе я была старше всех, так как во время войны не училась. В 1947 году окончила семь классов и начала работать старшей пионервожатой Василевичской НСШ, продолжая учиться в школе рабочей молодежи. В 1950 году, окончив 10 классов с серебряной медалью, поступила в Белгосуниверситет на филологический факультет.

С 1955 по 1963 год работала инспектором школ Брагинского РОНО и учительницей русского языка и литературы школ Гомельской области. В 1963 году поступила в аспирантуру на кафедре философии Минского педагогического института имени А.М. Горького. Защитила кандидатскую диссертацию по проблемам педагогической этики. В 1977 году получила ученое звание доцента и преподавала этику и педагогическую этику будущим учителям. Опубликовала монографию «Педагогическая этика» в соавторстве, которая выдержала три издания и переведена на испанский, болгарский и литовский языки. То всепроникающее чувство обиды и несправедливого отношения ко мне − подростку, испытанное после войны, побудило меня выбрать такое направление моей будущей научной проблематики, которое позволяло мне предупреждать будущего учителя от несправедливости по отношению к ранимым подросткам и детям, от равнодушия к ним.

В 1994 году, имея стаж работы около пятидесяти лет, с учетом участия в партизанском движении, я ушла на заслуженный отдых. Помогала детям вырастить внуков, дождалась правнуков.

До сих пор в мои сны врываются картины военного далекого детства и я заново переживаю леденящий ужас, жажду и голод, а также безысходную потерянность и одиночество. Хочется только одного, чтобы наши дети, внуки и правнуки не испытали ничего подобного.