RSSТЕМА ПОЭТА И ПОЭЗИИ В ТВОРЧЕСТВЕ ПУШКИНА
Стихотворения Пушкина о поэте и поэзии имеют для любителей искусства двоякое значение. Это и автохарактеристика поэтом собственного творчества. Это и представления великого русского поэта о сущности и назначении поэзии. Поэты, творившие после Пушкина, принимали пушкинскую концепцию поэтического искусства или отвергали ее, но в любом случае исходили из нее как основы. Зачем поэты пишут стихи, а читатели их читают? Ответ на этот вопрос всегда обнаруживает, с кем мы – вместе с Пушкиным или против Пушкина.
Легко сказать: «Мы с Пушкиным», - и процитировать одну-две хрестоматийные строчки. С неожиданной трудностью сталкиваются те, кто пытается согласовать отдельные пушкинские высказывания друг с другом. Совместимы ли, например, призыв «Глаголом жги сердца людей» и утверждение, что в своих стихах поэт «милость к падшим призывал»? С кем мы, с тем Пушкиным, который «глаголом» «жжет» сердца людей, или с тем, который своей лирой пробуждает в сердцах «чувства добрые»?
Осмысление явных или мнимых противоречий способствует настоящему глубокому пониманию тех, в позиции которых мы эти противоречия обнаруживаем. Строка из «Пророка» - «Глаголом жги сердца людей» - не вписывается в контекст свободолюбивого пушкинского творчества. Свобода – и своя и чужая – главная ценность для Пушкина. «В мой жестокий век восславил я свободу», - подводя итоги своей поэтической деятельности, скажет Пушкин в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Насилие над человеческими душами огненным словом, какими бы благородными побуждениями оно ни оправдывалось, все равно остается насилием, посягновением на свободную волю заблудших, преступных, падших, но имеющих право заблуждаться и падать, раз уж ни на что другое они свою свободу использовать не умеют. Для пресечения преступных действий в обществе существуют специальные органы. Так Пушкин и говорит в стихотворении «Поэт и толпа»: «Для вашей глупости и злобы / Имели вы до сей поры Бичи, темницы, топоры…». Поэт же решительно отказывается от обязанности, приписываемой ему чернью: «Сердца собратьев исправляй». Поэт не берет на себя функции учителя или воспитателя, обязанных «давать нам смелые уроки». Пушкинский Поэт отказывается от всех целей, которые в глазах прагматиков, ищущих во всем пользы («Тебе бы пользы все…»), могли бы оправдать существование поэзии. Очищать от грязи, сметать сор – «полезный труд», но не имеющий ничего общего с поэтическим «служеньем». Через все творчество Пушкина проходит мысль: «Цель поэзии — поэзия». Отказываясь от частных целей (этических, политических, дидактических), Пушкин тем самым становится в оппозицию как к деспотическому режиму, требующему от поэта «общественного служенья», так и к изменчивому общественному мнению.
Поэту важно дистанцироваться от внешнего давления и преходящих ценностей («Не для житейского волненья, не для корысти, не для битв»). Но поэту важно преодолеть и себя самого, свой опыт, устоявшиеся привычки и привязанности: по формулировке самого Пушкина — «никакого предрассудка, любимой мысли. Свобода».
Тому, кто обретает внешнюю и внутреннюю свободу, открывается путь к исполнению своего высшего назначения:
Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум.
(«Поэту», 1830)
Итоговая формула Пушкина: «Цель художества есть идеал». Поэзия призвана удовлетворять потребность людей в высших проявлениях человеческого духа. Не потому ли Пушкин стал первым поэтом России, «знаменем нашей культуры», что как никто умел отвечать на эту потребность. Замечательно сказал Д. С. Лихачев: «Пушкин — это гений возвышения, гений, который во всем искал и создавал в своей поэзии наивысшие проявления: в любви, в дружбе, в печали и радости, в военной доблести. Во всем он создал то творческое напряжение, на которое только способна жизнь».
Именно потому Пушкин настаивает на праве поэта быть «как все», праве на обыденность существования: «И меж детей ничтожных мира, / Быть может, всех ничтожней он» («Поэт», 1827). Жить в постоянном творческом напряжении невозможно, и Пушкин не хочет идти против правды, уверяя в своем неизменном пребывании на духовных высотах. Душа и поэта, и читателя имеет право на отдых, на «сон» («Душа вкушает хладный сон»). Но ни творить стихи, ни воспринимать их невозможно в состоянии суеты и малодушия («В заботах суетного света / Он малодушно погружен») — для этого необходима способность и готовность к высокому горению.
Стихотворению «Поэт и толпа» предпослан эпиграф на латинском языке: «Подите прочь, непосвященные». Уже латынью проводится грань между теми, кто может понять и кто не может. И в самом тексте категорично и безапелляционно утверждается невозможность понимания между непосвященными («народ непосвященный» «бессмысленно внимал», «чернь тупая») и посвященными – поэтом, отказывающимся от общения («подите прочь!»), настолько он уверен в тупости толпы.
Адекватна ли позиция лирического героя стихотворения позиции самого Пушкина? И да, и нет. Как всегда в тех случаях, когда Пушкин говорит не от лица «я», а в третьем лице, от некоего лирического персонажа, он (Пушкин) предпочитает уклониться от прямого отождествления позиций автора и героя. Как правило, при этом он точку зрения героя делает более острой и недвусмысленной, чем свою собственную, отличающуюся большей объемностью и неоднозначностью. Но никогда бы Пушкин не приписал герою, обозначенному в тексте как Поэт, высказывания, несоотносимого с более или менее типичной позицией поэта, а значит и своей собственной.
Попытаемся понять эту позицию. Для кого пишут стихи? – Для посвященных, то есть способных любить и понимать. А как же иначе? Разве может быть по-другому? К тем, кто нас любит, мы ведь обращаемся совсем по-другому, чем к тем, от кого ждем лишь враждебного непонимания. Быть искренним, открыть себя, не опасаясь предательского удара, язвительной насмешки, расплаты за опрометчивую откровенность – исходное условие для поэтического творчества. Скованность, замкнутость не годятся для поэта; мешают они и в обычном общении, предполагающем свободу и раскрепощенность.
А как быть «непосвященным», которых столь грубо отталкивают? Ср.: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтоб они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас» (Мф. 7, 6). Или вслед за поэтом признать невозможность общения и общаться с себе подобным. Или попытаться понять причины враждебности Поэта – хотя бы из любопытства. Можно ведь допустить, что враждебность к себе мы заслужили?
Кто в стихотворении инициирует общение? Те, кто назван «народом непосвященным». С чего они начинают диалог? С одновременного выражения непонимания и оценки – упрека в бесцельности, бесплодности и бесполезности. Продуктивно ли так начинать разговор? Если разговор с вами начинается с негативной оценки в ваш адрес, как вы реагируете? Очевидно, пытаетесь защищаться. Речь поэта следует воспринимать именно как защиту от нападок. Как обычно защищаются люди от обвинений? Видимо, утверждают, что они несправедливы. В чем необычность защитной речи Поэта? Поэт не опровергает обвинений и, настаивая на неизменности своей позиции, объясняет, почему поэты не ставят цель сделать свое творчество полезным. Стихи пишут не для того, чтобы принести пользу – кто из нас, ищущих во всем благо, внутренне не восстает против этой мысли. Если бесполезны, значит, не нужны? Но уточним смысл понятий, о которых идет речь. Что понимать под пользой? Практические результаты, выгоды, конкретные успехи в конкретных делах. Полезен печной горшок, потому что в нем готовят пищу. Бесполезен бог или изображение бога – в пищу их не используешь. И что же, существование человека ограничить кругом съедобных предметов? Согласны вы жить только тем, что можно съесть? Согласны? Тогда о чем еще можно разговаривать? Желать вам приятного аппетита?
Поэт хотел бы прекратить общение (люди, живущие разными ценностями, никогда не поймут друг друга). Но чернь не согласна довольствоваться ролью потребителя материальных благ. Она претендует на нечто большее: она хочет, чтобы ей давали уроки нравственности, исправляя ее пороки («Сердца собратьев исправляй!»). Какое соблазнительное предложение! Кто из нас откажется от удовольствия воспитывать ближнего?! Почему так категорично отказывается поэт? («Подите прочь – какое дело Поэту мирному до вас!») Потому что нельзя оживить мертвых («Не оживит вас лиры глас!»). Потому что человеку, достигшему определенной духовной высоты («жрецу») нельзя унижать себя работой уборщика, выметающего мусор. Глупость и злоба – вне духовности. Для их искоренения требуются «Бичи, темницы, топоры», Потому что и воспитательные задачи представляются поэту слишком незначительными в сравнении с тем великим смыслом, который видит он в поэзии.
Для кого же и для чего в таком случае пишет поэт? Для «сынов небес», а не «червей земли», то есть для тех, кто способен жить высоким, а не тем, что удовлетворяет практические нужды. Для тех, кто нуждается в боге больше, чем в печном горшке. Для Пушкина на протяжении всего его творческого пути важно было разграничить идеал и цель. Пушкин недвусмысленно заявляет о своей любви («Я так люблю Татьяну милую мою») именно к тем персонажам, чьи целевые установки определить непросто, а порой и невозможно. Легко понять цель действий Бориса Годунова, Гришки Отрепьева или Пугачева, стремящихся к овладению царским престолом; Барона, умножающего и сохраняющего свои сокровища («Скупой рыцарь»); А.Прохорова, мечтающего о выгодном заказе («Гробовщик»)… Но ни сама Татьяна, ни читатели пушкинского романа не смогут сказать с определенностью, зачем девушка пишет любовное письмо едва знакомому молодому человеку. Житейская опытность ищет разумного объяснения действиям и поступкам, совершаемым якобы с какой-то прагматической целью, хотя утилитарный подход меньше всего может объяснить порыв юной девушки, открывающей свое сердце любимому и цель признания видящей в самом признании.
Цель признания – в самом признании. Цель любви – в самой любви («Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад» - «Признание»). Цель жизни – в самой жизни («Ты понял жизни цель; счастливый человек, Для жизни ты живешь» - «К вельможе»). Цель поэзии – в самой поэзии. Одним из главных лейтмотивов пушкинского творчества является это настойчивое утверждение самоцельности главных ценностей жизни, чем собственно они и отграничены от всего второстепенного, но часто претендующего на главную роль, знающего свои цели и неуклонно устремленного от одной к другой. У Пушкина сфера идеального, в которую входят прежде всего истинное искусство и истинная любовь, самоцельна и самоценна. Напротив, сфера реального характеризуется постановкой и решением конкретных целей, направленных на некий внешний объект и тем самым зависимых от него, от его содействия или противодействия. Идеалом может обладать только то, что имеет цель своего существования в самом себе – так считал немецкий философ И.Кант. Ср. Ленский представлен как «поклонник Канта и поэт». Два определения героя сближаются у Пушкина, очевидно, не только текстуально. Высшая цель человека, вбирающая в себя частные устремления и задачи, но никогда не равная им, - воплощение идеала, служение идеалу. Целесообразное мышление смешивает идеал с целью – высокой целью, которая, хоть и несет в себе определенные свойства идеала, но не тождественна ему. Попытки немедленного воплощения идеала в жизнь нередко имеют трагические последствия как для идеала, так и для его служителей. Русский человек стремится к идеалу, видя в цели сужение духовного пространства, ограниченность кругозора. Цель ограничивает, а ложная цель уводит на неверный путь. Способностью найти цель, соответствующую действительному назначению человека поверяется возможность личности преодолеть отчуждение от собственной жизни, сделать жизнь в полном смысле своей (в этом поэтический сюжет стихотворения «Дар напрасный, дар случайный…»). В жизни человеку важно найти достойную цель. В искусстве поэт – в той мере поэт, в которой он служит не некоей узкой цели, самой высокой и благородной, но идеалу.
В стихотворении «Поэту» (1830) развивается один из аспектов более широкого по содержанию стихотворения «Поэт и толпа». Если в последнем отношения поэта и толпы были осмыслены в контексте размышлений о сути и назначении поэзии, то первое развивает тему независимости от мнений окружающих Можно сказать, что стихотворение «Поэту» вырастает из одной программной строки «Деревни»: «Роптанью не внимать толпы непосвященной», демонстрируя неизменность позиции Пушкина в этом важном для любого человека вопросе.
Почему так настойчиво уверяет себя Пушкин в необходимости отстраненного отношения к внешним оценкам: «останься тверд, спокоен и угрюм» как при восторженных похвалах, так и слыша «суд глупца и смех толпы холодной»? Вводящая в тему строка (а по первой строке мы обычно запоминаем стихотворение и судим о его теме) – «Поэт! Не дорожи любовию народной» звучит почти неприличным пренебрежением даже не чернью (то есть самой презренной для Пушкина частью общества – бездуховной толпой), а «любовию народной». Критерий народной любви, всенародного признания всегда считался и считается главным, определяющим, безусловным. И сам Пушкин в итоговом своем произведении с гордостью предскажет, что к его памятнику «не зарастет народная тропа», обнаруживая тем самым, что главное для всех – любовь и память народа – является главным и для него.
Кажущееся противоречие в позиции Пушкина объясняется тем, что поэт отделяет посмертную славу от прижизненных лавров. В отличие от тех, кто жаждет пожать плоды своих успехов сейчас и немедленно, получив моральное и материальное удовлетворение извне, Пушкин видит главную награду за свой труд в самом труде («Они в самом тебе»). Если ты занимаешься действительно любимым делом, то высшее счастье получаешь именно от своего занятия («Усовершенствуя плоды любимых дум»). Если ты стремишься найти компенсацию во внешнем, значит твоя работа не так дорога тебе.
Не менее важно и то, что, приспосабливаясь к изменчивым мнениям окружающих, колеблющимся от восторгов до осмеяния, человек перестает быть самим собой, раскачиваясь как флюгер на ветру, утрачивает собственную личность. Настоящее и долговременное всегда личностно и не довольствуется сиюминутными успехами, достигнутыми удачным приспособлением к однодневным запросам. Конечно же, Пушкин, как и все, нуждается в оценках, корректирующих и направляющих движение. Но ищет он не легковесного удовлетворения самолюбия, а «высшего суда» - суда по высшему счету, самого строгого и взыскательного. По Пушкину, такой счет по максимуму может предъявить к себе только сам человек. Не высокомерным презрением к оценкам окружающих руководствуется поэт, предпочитая судить о себе сам, а бескомпромиссностью, серьезностью требований, которые предъявляются к самому себе («всех строже»).
Пушкин как-то написал, что первый признак умного человека – знать, с кем имеешь дело и не метать бисер перед свиньями. На опыте Пушкина можно было бы сделать и другой вывод: первый признак гения – дар свободы, ощущение и своей и чужой свободы как святыни, которой нужно дорожить, на которую нельзя посягать. Потому так настороженно относится Пушкин к любым попыткам воздействия на личность, собственную ли, чужую ли, - оценками, мнениями, уроками, требованиями. Не исключением является и поэтическое воздействие. Как никто другой, Пушкин понимает, что поэзия может стать системой тончайших принуждений, незаметных, а значит особенно опасных внушений. Сознавая силу своего слова, Пушкин отказывается применять ее даже если его просят о поэтических назиданиях («Свой дар, божественный посланник, Во благо нам употребляй» - «Поэт и толпа»). Любое (а тем более поэтическое) слово воздействует на окружающих, хотим мы этого или нет. Пушкин находит уникальный способ избежать исходящего от слова явного или тайного насилия, выразив его в столь же уникальной формуле, которую можно было бы назвать формулой свободного общения: «чувства добрые я лирой пробуждал». Замечателен и найденный Пушкиным глагол («пробуждал»), точность которого, по словам русского писателя Д.Гранина, «можно считать откровением». Вслед за пушкинистом В.Непомнящим, выразившим в свое время сходное суждение, Д.Гранин обращает внимание на то, что мы могли бы определить как неконфликтный способ воздействия: «Здесь, может быть заключен принципиально иной подход к роли искусства: чтобы пробудить – достаточно коснуться, не надо кричать, можно шепнуть…» Установка Пушкина – не навязывать, не насиловать добром и красотой, а пробуждать то, что имеется у каждого (кроме тех, кто умер для красоты и духовности:. «не оживит вас лиры глас»), не посягая на чужую свободу внедрением в сознание другого собственных ценностей. Душа того, к кому обращаются, остается свободной от инородного вторжения и питается собственными соками, которые носит в себе, но о которых, быть может, не подозревает.
Пушкинский идеал внутренне лишен конфликтности, не агрессивен. Потому, по Пушкину, сражаются за идеал люди, не доросшие до него. Созревший к восприятию идеального человек понимает, что насильно можно навязать многое, но не идеал.
В творчестве Пушкина есть только одна строка, содержащая идущий от автора призыв к насилию и освящающая его: «Глаголом жги сердца людей». Только в одном случае гармонический глагол Пушкина ориентирован на то, чтобы не пробуждать, а жечь. Но этот призыв обращен к пророку – глашатаю высшей истины, лишенному собственной воли и доносящему до людей волю бога. Только пророк как носитель Высшей истины может претендовать на совершенствование человечества, а тем самым вторжение в жизнь людей, воздействие на их сердца. Только лишенный своей воли проводник Высшего закона имеет право на насилие над чужой волей.
Но жечь сердца может лишь тот, кто сам прошел через божественное очищение мечом и огнем («И он мне грудь рассек мечом, И сердце трепетное вынул, И угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул»). Думающий ученик не может, читая эти строки, не спросить: «Выходит, у пророка нет сердца?». Да, нет человеческого сердца, один пылающий огонь, одно сплошное горение. Высшая стадия – стадия пророка – требует полного перерождения человеческой природы, освобождения от всех земных человеческих свойств. Только подвергшись «кровавой операции», человек отрешается от индивидуального и случайного, способен воспринимать волю бога и имеет право жечь сердца людей. Таков тот счет, который, по Пушкину, должен оплатить человек, жаждущий властвовать над душами. По Пушкину, знание Высшей истины и, как следствие, моральное право на активное вторжение в чужие личностные пределы есть только у людей, выполняющих волю Бога, но не свою.
Но на стадии Пророка искусство умирает, остается религия, проповедь, молитва. Религия – откровение того, что выше обычных человеческих возможностей, - иноприродна искусству, тоже несущему откровение, но откровение возможного. «Проникнись волею моей», - это отказ от творчества, неотъемлемыми моментами которого являются вопрос и сомнение, поиск и открытие, движение и развитие. Творчество – это путь исканий и преобразований. Пророку все дается в готовом виде: его задача – не создание новых смыслов, а пассивное воспроизведение Абсолютного и Божественного. Пророк не ошибается – поэт имеет право на ошибку, заблуждения, без которых нет поиска, нет пути.
Пушкин претендует не на высоту Пророка, а на высоту Поэта, знающего и идеал, и реальность, живущего и прозой жизни и ее поэзией. В своей повседневной жизни Пушкин защищает свое право на свободу личностного самовыражения, право на индивидуальное восприятие и отношение к жизни, на субъективность, ошибки, конфликты, малодушие:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
(«Поэт» 1827)
В творчестве преодолевается мелкое и суетное, и человек поднимается над самим собой. Но память о собственных малодушных поступках («Но строк печальных не смываю» - «Воспоминание») личность хранит как предостережение от высокомерного отчуждения от тех, кто не знает больших высот и свершений. «Милость к падшим» способен искренне призывать тот, кто знал падения не понаслышке.
В пробуждении добрых чувств, «восславлении» Свободы и призывах к милосердию видит свою главную заслугу перед народом Пушкин («Я памятник себе воздвиг нерукотворный» 1836). Каждый из нас сам выбирает, каким богам поклоняться. Но понимание значимости главных ценностей Пушкина не может не сказаться благотворно на тех, кто способен дорасти до такого понимания.
Но обратимся к «Пророку», из контекста которого вырвана смутившая нас строка. «Пророк» - стихотворение уникальное, подобного ему не найти во всей русской литературе. И стихотворением называть его не очень точно. Лирическое стихотворение – это выражение чувств, мыслей, настроений, переживаний, состояния человека. Событийность, сюжетность, повествовательность разрушительны для лирики, которая ориентирована на воссоздание эмоций в чистом виде. Лирический текст обнажает то, что происходит внутри человека и отталкивается от того, что происходит с человеком вовне. В «Пророке» библейский накал чувств скрыт во внешне бесстрастном перечислении действий, которые совершает над человеком посланец Бога. Изображается внешняя, событийная сторона, что переживает человек во время производимой над ним «кровавой операции», мы можем только догадываться. Когда описываются нечеловеческие мучения, немыслимые страдания, нет слов, чтобы передать состояние человека. Да и не нужны комментарии, когда говорится: «И сердце трепетное вынул». Боль, превосходящая возможности разумного понимания и сопереживания, может быть воссоздана только так.
Стихотворение уникально и потому, что имеет сюжет, и по тому поэтическому смыслу, который заложен в этом сюжете. «Пророк» - это лирическое повествование не о пророке, как следует из названия, а о человеке, который становится пророком. Кто может стать пророком? Для того чтобы к тебе явился посланец Бога, требуется, казалось бы, так немного – «духовная жажда», томление от ее отсутствия. Но потребность в духовности должна быть настолько сильна, чтобы духовно изголодавшийся человек оказался в состоянии уйти в «пустыню мрачную», свободную от земных привязанностей, отношений, привычек, удобств, благ. Именно тогда, уйдя от земных материй, но не обретя еще реалий духа, «на перепутье» человек делает свой окончательный выбор, встречая «шестикрылого серафима».
В чем смысл действий божественного посланца? Он способствует полному перерождению несовершенной и греховной человеческой природы. Основной текст стихотворения представляет нам символическое изображение этапов духовного преображения, необходимых для обретения пророческого дара. У человека сохраняются самые внешние из его чувств, зрение и слух, необыкновенно обостренные волшебным прикосновением ангела. Но «грешный», «празднословный и лукавый» язык, но страстное, отзывчивое к суете, «трепетное» сердце несовместимы с миссией пророка. Их заменяют «жало мудрыя змеи», «угль, пылающий огнем». И собственной воли лишается человек. «Исполнись волею моей»,- взывает к нему «Бога глас».
В поэтическом сюжете «Пророка» содержится объяснение и оправдание призыва финальной строки. В.Шукшин считал ее самой поэтической во всей русской литературе, не ощущая в красоте воззвания угрозы человечности. Между тем это единственный исходящий от Пушкина призыв к насилию Беспредельно чуткий к малейшим проявлениям несвободы, Пушкин все стихотворение выстраивает таким образом, чтобы эта последняя строка звучала естественно и не вызывала сопротивления. И в контексте стихотворения финальный призыв действительно не может вызвать внутреннего сопротивления даже у такого тонко чувствующего читателя, как Шукшин.
Так кто же может, имеет право «глаголом жечь сердца людей»? Тот, кто сам прошел через нечеловеческую боль, через божественное очищение мечом и огнем, кто вместо сердца носит в груди божественный огонь, кто не сохранил в себе ничего эгоистического и мелкого, кто не имеет собственной воли, донося до людей волю Бога. Формула «Глаголом жги сердца людей» - это и есть тот идеал, к которому должен стремится поэт. Но к идеалу этому ведет путь, полностью перерождающий человека, делающий его носителем высших ценностей. Призвание пророка всегда видится Пушкину в ореоле святости. В стихотворении «Поэт и толпа» (1828) Пушкин сравнивает себя со жрецом, который осуществляет посредничество между людьми и Богом, а в стихотворении «Поэту» пишет об алтаре, где горит огонь вдохновения. Цель поэта — высокое духовное служенье народу — побуждает его подняться на те духовные высоты, с которых мир видится во всей его полноте, объемности и целостности, непосредственности и чистоте от субъективных побуждений.
«Лелеющая душу гуманность» (В. Г. Белинский) пушкинской поэзии проявляется в том, что поэт ставит себе в заслугу в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» (1836): «чувства добрые я лирой пробуждал», «в мой жестокий век восславил я свободу», «милость к падшим призывал». Отсюда гордое провозглашение собственного бессмертия. «Памятник нерукотворный» «выше» высот, доступных простым смертным. Идея бессмертия укладывается в формулу «весь я не умру», уточняющуюся посредством намеченного противопоставления души (и не просто души, а «души в заветной лире») и тленного тела:
...Душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит.
Однако и чрезвычайно емкие пушкинские формулы человечности не исчерпывают того дара, который поэт оставил людям. Дар Пушкина — мир в его вселенском смысле, просветленный поэзией. Это позволило русскому писателю В. Одоевскому назвать Пушкина «солнцем русской поэзии», а русскому критику А. Григорьеву сказать «Пушкин — наше все». Пушкин как «начало всех начал» (М. Горький) вбирает в себя все проявления человечности, которые развиваются русской художественной мыслью на протяжении уже двух столетий.
Н. В. Гоголь впервые писал о том, что в отличие от других поэтов, которые оставляют в своих произведениях отпечаток своей личности, Пушкин будто полностью преодолевает свою личность. Пушкин достигает высшей степени свободы, доступной человеку,— свободы от самого себя, что проявляется в несовпадении с самим собой, открытости миру и возможностям, заложенным как в личности, так и в ее окружении. Отсюда неисчерпаемость пушкинских образов и невозможность сказать о них последнее слово. Отсюда жизненность пушкинских творений.
